Ф. Монд "Мусью Ларкс"

Старик Диего Моралес придвинул табурет к столбу террасы, уселся поудобнее, затем снял шляпу и почесал голову с изрядно поредевшими волосами. Это был его неизменный ритуал перед тем, как рассказать нечто деликатное, запутанное или необычное. За этим последовала вторая часть: он наморщил нос, – и без того морщинистый по причине того, что уже восемьдесят шесть лет исправно выполнял свою дыхательную функцию, – приподнял пару седых бровей и вытянул губы. И только после этого начал свой рассказ. Хотя перед этим он, как всегда, прочистил горло, голос его всё равно звучал с хрипотцой.

— Послушайте, – это было его обычное начало, – эта история с Мусью... она была… очень странной. Знаете, я никогда не верил ни в какую чертовщину, да и вы, я думаю, тоже. Но есть вещи, которые заставляют задуматься, и сколько бы вы о них ни думали, так до конца и не понятно, где правда, а где людские выдумки. Я могу ручаться только за то, что видел сам и, что мне рассказали плотник Лейба и мой дядя Фико, хотя за дядюшку, да простит мне Бог, я бы, вообще-то, ручаться не стал. Что касается истории с сыном Эвасио, то да, за это я могу ручаться, потому что сам всё видел собственными глазами. В остальном, много чего болтали, вы же знаете, люди любят приврать. Да и ночью в поле чего только не причудится, особенно если человек и так пуглив. Тут бывает, сверкнут в темноте, как два светляка, глаза дикой кошки, или хрустнет сухая ветка, и уж конь встаёт на дыбы, а вслед и всадник пугается, потому как, когда вокруг такая темень, человек доверяет звериному чутью больше, чем собственному.

Да, так речь о Мусью... Его так звали, потому что, когда он здесь появился, прошёл слух, что он француз. Хоть и прошло много лет, а его я хорошо помню. Я, знаете, могу забыть завтра то, что мне сказали сегодня, но то, что было тогда – хоть и давненько дело было, – это так просто не забудешь. Представьте себе: разгар войны за независимость (1), мой отец и старший брат– в горах среди повстанцев, а мать и сёстры остались присматривать за нашим ранчо, что недалеко от холма, который здесь зовётся Тернеро. Так вот, на вершине этого холма, который вы изучали со своими приборами, Мусью и построил свой дом.

Я видел, как мимо нашего дома одна за одной проехали повозки, гружённые ящиками и баулами. Всё это выгрузили под навесом, что наспех сколотил Лейба, а тем временем пятнадцать или двадцать мужчин из округи прокладывали дорогу наверх и расчищали вершину холма от кустарника. Потом там уложили настил, и участок стал совсем ровнёхонький. А как только закончили, тут как тут появился Мусью, чтобы расплатиться с людьми.

У меня и сейчас всё как будто перед глазами. Он приехал на молодом гнедом жеребце, и новенькое седло скрипело так, что, казалось, само кричало, что оно только что из лавки. Я посторонился и поставил мешок с картошкой на землю. Мусью внимательно смотрел на холм, и я подумал, что он не заметит меня, но как раз в этот момент он придержал коня, остановился рядом и пристально взглянул на меня. Послушайте, я как дурак уставился на него и разглядывал его одежду и широкополую шляпу, надвинутую на глаза. Весь его вид был очень необычным. Но больше всего меня поразил его взгляд. Хоть тень от шляпы и скрывала лицо с гладкой кожей, но его глаза сверкали, словно яркие угли.

— Эй, мальчик, – окликнул он. Его голос прозвучал как-то странно, никогда раньше я не слышал, чтобы так говорили - возможно, это был французский акцент. Я испугался, но он заметил это и улыбнулся.

— Ты ведь здешний, правда? – спросил он и, не дожидаясь ответа, снова спросил:

— А это, наверное, и есть холм Тернеро, не так ли?

— Да, сеньор – ответил я, немного осмелев. – Верхушку его срыли, потому что говорят, там, на верхотуре, будут строить дом.

Он снова улыбнулся и кивнул. Затем сказал:

— Значит, будем соседями. Потому что это я буду жить там, как ты говоришь, на верхотуре.

Он немного сдвинул шляпу на затылок, как будто ему было жарко, хотя не видно было, чтобы он вспотел, и продолжил:

— Я месье Ларкс.

— Очень приятно, а я — Диего, сын Моралеса. К вашим услугам, мусью...

Улыбнувшись ещё шире, он достал из жилетного кармана сентен (2) и протянул его мне. Обратите внимание, он мне его протянул, – не бросил, как швыряют милостыню, – и ему пришлось сильно наклониться вперёд, чтобы я мог его взять.

— На, возьми и купи себе башмаки, не годится по этим дорогам ходить босяком.

Я немного оробел, но сентен взял. В этом человеке было что-то, что заставляло беспрекословно подчиняться. Затем он пришпорил коня и поскакал дальше, а я смотрел ему вслед, открыв рот, пока он не свернул и не скрылся за зарослями гуацумы (3). Монета на моей грязной ладошке сверкала как солнце. Вы только представьте, целый сентен! Я стремглав помчался домой, даже свой мешок с картошкой забыл на дороге. Вот так я впервые увидел Мусью.

Через несколько дней вечером к нам зашёл плотник Лейба и рассказал, что все ящики Мусью уже подняли наверх. Для этого потребовалось две упряжки мулов, потому что, хотя холм был и не очень высоким, его склон был довольно крутым, и по недавно проложенной дороге это было нелёгким делом. Мусью сам руководил работами и смотрел, чтобы всё делалось аккуратно: чтобы ни один ящик по дороге не свалился – за этим он особенно следил. Почти неделю – с раннего утра и до позднего вечера – длилась эта перевалка грузов. С наступлением темноты он командовал прекратить работу, садился на своего жеребца и уезжал. Никто не знал куда, но на следующий день, когда люди приходили, чтобы продолжить, он уже опять был на месте. Когда всё подняли наверх, он расплатился, не торгуясь.

— А теперь я займусь остальным, – сказал Мусью. Он направился вверх по склону, и жеребец пошёл за ним как собачонка.

С тех пор только и разговоров было, что о Мусью. На вечерних посиделках всегда кто-нибудь сообщал какой-нибудь слух – что-то, конечно, выдумывали, а кое-что и нет. О чём больше всего спорили, – так это зачем такой богатый и приличный человек забрался в нашу глушь? И если вокруг столько ровной и свободной земли, чего ему вздумалось строиться на вершине холма? Так что всё время только об этом и толковали.

Мусью начал с того, что огородил весь участок, покрытый настилом, в центре которого сгрузили ящики. Это я собственными глазами видел со двора нашего дома. Он стоял чуть выше, поэтому участок Мусью был как на ладони, хотя по прямой до него было примерно четыреста корделей (4). Послушайте, он поставил ограду за один день! Вы знаете, мы крестьяне встаём рано; когда я проснулся, спрыгнул с гамака и вышел во двор, солнце только начало освещать гребень холма. И тут я увидел его, склонившегося над землёй: он как будто выкапывал ямку. Затем он воткнул туда кол, и тот стал так ровнёхонько, словно свечка. После этого он прошёл пять или шесть шагов и проделал то же самое. Я спрашивал себя, где он нарезал себе таких прямых и чёрных как уголь кольев, пока не понял, что он доставал их из ящика и, кстати, не из самого большого, несмотря на то, что колья были пяди на три (5) выше его головы, а он был выше шести футов (6). Ещё до полудня все колья были уже вбиты. Вы бы только видели! Получился ровнёхонький круг: все колья были одной высоты и шли через одинаковое расстояние. Дядя Фико, который полжизни занимался установкой оград, и тот удивлялся: подумать только, идеальный круг из кольев, да ещё с десятью нитками проволоки, расположенными в двух пядях (7) одна над другой.

Одна из сторон холма – та, по которой проходит дорога, – как вы наверное заметили, довольно пологая. Но остальные три – почти отвесные до самой вершины, и по ним и ящерки не смогли бы вскарабкаться. Тогда для чего Мусью поставил ограду у этих обрывов? Люди говорили, что для того, чтобы не свалилось какое-нибудь животное. Но, чёрт побери, какие животные! Там – на его участке – места даже для козы было мало. Но самое странное – это как сверкали те провода. Во время рассвета и заката они блестели, будто серебряные, на них даже смотреть было больно. Получалось, что одна из трёх сторон ограды всегда сверкала. Ограды не было только со стороны, которая выходила на дорогу. Та сторона осталась открытой, и дядя Фико подумал, что там будут ворота. Но Мусью там их так и не поставил. Вот вы скажите, зачем надо было тратить столько сил и делать такую замечательную ограду, а проход оставлять открытым, – ведь через него любой мог войти и выйти.

Но всё было не так просто, как мы думали. И первыми в этом на собственной шкуре убедились, сынки Хуана Лоло. Эти разбойники промышляли тем, что воровали у бедных крестьян последнюю скотину, продавали её испанцам, а на полученные деньги потом – бесстыжие – пьянствовали в лавке у Пепе Йераса.

Прошло около недели с тех пор, как Мусью начал свою стройку, когда он спустился вниз в лавку за продуктами. Почти все жители Бьяхакаса повылазили из домов, чтобы поглазеть на него. Говорят, когда он вошёл в лавку, даже мухи жужжать перестали. Там же был один из братьев Лоло, который глаз с него не сводил. Мусью же направился прямо к Пепе, как будто уже был с ним знаком, вынул из кармана лист бумаги и протянул его ему:

— Вот здесь то, что мне нужно. Сложите всё сюда, – сказал он и положил на прилавок сумку.

Пепе прочитал список и уже собирался сказать, что мешок ячменя в сумку не поместится, но Мусью его опередил:

— Отправьте его на лошади, я её здесь оставлю. Когда поставите ей новые подковы, положите мешок на седло и привяжите чем-нибудь, чтобы он не упал. То же сделайте и с сумкой, а потом просто отвяжите лошадь – она сама найдёт дорогу. У меня ещё много дел и мне некогда ждать. Он достал из жилетного кармана десять сентенов и протянул их Пепе.

— Этого хватит? –спросил он.

— Даже с лишком, Мусью… – Пепе запнулся, фамилию этого француза так сразу и не выговоришь.

— Ларкс, – подсказал Мусью.

Больше он ничего не сказал, но, повернувшись, пристально посмотрел на Тите, сынка Хуана Лоло, который уловил звон монет. Тот хоть и стоял у другого конца прилавка, но на такие вещи слух у него был отменный, отпетый был бандит.

Мусью вышел, но в лавке ещё какое-то время всем было как-то не по себе, и лишь когда он отошёл подальше, все словно очнулись, и мухи снова начали носиться как сумасшедшие.

Я видел его издалека в то утро, когда он по переулку, где росли гуацумы, возвращался к своему дому на холме. Он шёл один, быстрым шагом, держа руки в карманах. Я его узнал по широкополой шляпе, а также по одежде, которая была той же, что и в тот день, когда он дал мне сентен. Но в этот раз сюртук его был расстёгнут, и так как светило солнце, то цепочка на его груди ярко сверкала. Он подошёл к подножию холма и посмотрел по сторонам, как будто хотел убедиться, что его никто не видит. Я притаился в высокой траве за стволом сейбы (8) и внимательно следил за ним. Я подумал, что он сейчас начнёт подниматься, и мне даже показалось, что он двинулся наверх, но тут меня в ногу укусил муравей, и я отвлёкся. Когда через секунду я снова поискал его взглядом, его не было ни там, ни нигде на дороге. Мне только показалось, что на вершине холма мелькнула и тут же исчезла его шляпа. Послушайте, клянусь вам, это был не сон и не детские фантазии. Человек взобрался на холм раньше, чем я успел почесать лодыжку. Даже заяц, удирающий от собаки, не мог бы промчаться по той дороге так быстро. Я не стал никому рассказывать об этом ни в посёлке, ни дома, потому что меня бы ещё и вруном ославили, а матушка моя, царствие ей небесное, страсть не любила, когда врут.

А ещё как раз в тот день пропали все трое сынков Хуана Лоло: Тите, Кано и Ремихио. Вообще-то, никто этому особо не удивился, все подумали, что они скоро вернутся, чтобы опять, как обычно, пьянствовать в лавке. И они вернулись, да, сеньор, они вернулись, но совсем не так, как обычно… Рассказывают, что через два дня после этого старая Хуана уже за полночь услышала лай собак. Затем вроде как Ремихио на них прикрикнул, и они замолчали. Она зажгла свечу и встала, чтобы отпереть дверь. Открыла, да чуть и не померла со страху: Ремихио и Кано тащили, держа под руки, Тите. Голова у того свисала на грудь, ноги волочились по земле, оставляя в пыли борозды, а из ушей и из носа у бедняги в три ручья текла кровь. У этих же двоих глаза, казалось, вот-вот выскочат из орбит.

Оказалось, что в тот раз заводилой был Тите. Он решил ограбить Мусью, после того, как увидел тем утром в лавке, как тот доставал пригоршню сентенов. Ремихио сказал, что ему эта идея не нравится. Он уже был наслышан о Мусью, и ему не хотелось связываться с таким странным типом. Но братья так его убеждали, что он, в конце концов, согласился. Всё казалось очень простым: Мусью жил один, собак у него не было, и они наверняка смогут застать его тёмной ночью врасплох. Им только надо было разведать, где он спит, а для этого надо было последить за ним.

Так они и сделали. До того как стемнело, они направились к холму. Единственным путём, по которому можно было на него подняться, была недавно проложенная дорога, петлявшая по склону до самого входа. Они пошли по ней и, не доходя до последнего поворота, свернули в сторону, - туда, где рос раскидистый старый дуб. Из этого укромного местечка хорошо было видно площадку, обнесённую оградой. Устроившись поудобнее под тем дубом, они стали ждать рассвета. Ремихио потом рассказывал, что как только за горизонтом забрезжил рассвет, из-за груды ящиков появился Мусью. Он уже успел установить шесть опор для дома – таких же чёрных и прямёхоньких, как и колья ограды. Ремихио сказал, что понятия не имеет и даже не представить себе не может, как можно было одному вбить в землю такие столбы.

Целый день Мусью рассматривал какие-то большие листы бумаги – наверное, план дома – и перетаскивал ящики с одного места на другое, как будто расставлял их в определённом порядке. Он ни разу даже не взглянул в сторону дуба; человек был так поглощён своей работой, что за весь день даже не перекусил. Затем, после захода солнца, они увидели, как Мусью соорудил себе кровать между двух больших длинных ящиков и натянул над ними брезент, чтобы получилось укрытие. Тут их ждал первый неприятный сюрприз: он лёг в тридцати-сорока шагах от входа, так что они никак не могли там пройти, не рискуя, что он их увидит. Нужно было перелезать через ограду, там, где она была скрыта одним из ящиков. Эта было как раз там, где рос дуб, за которым они прятались. Они подождали, пока наступила глубокая ночь, и, когда посчитали, что Мусью уснул, осторожно приблизились к ограде. Им показалось странным, что проволока была очень толстая и не имела шипов.

— Ну и хорошо, – наверное, подумали они. — Так даже лучше. Кано первым попробовал перелезть, и я говорю “попробовал”, потому что на этом всё и закончилось. Как рассказывал потом Ремихио, когда его брат схватился за проволоку, он вдруг подскочил так, как будто его лягнул взбесившийся мул.

— Она горячая! – пробормотал он, когда смог говорить. – Да ещё и тряханула меня, будь здоров. Не трогайте её, с этой оградой что-то неладно.

Братья переглянулись, и в их головах возникла одна и та же мысль: а может, Мусью колдун? Да нет, на колдуна он был не очень похож; они знали одного знахаря из Бьяхакаса – ничего общего. Наверное, тут дело в каком-то изобретении, которое Мусью привёз с собой и установил здесь. После таких мыслей они немного успокоились и осмелели. Теперь им ничего не оставалось, как попробовать пройти там, где, по всем предположениям, Мусью должен был, но почему-то так и не установил ворота. Они решили приблизиться как можно ближе к входу, а затем быстро пробежать эти тридцать или сорок шагов. Даже если бы Мусью и проснулся, их было трое против одного, к тому же наверняка безоружного, так что они бы с ним легко справились; как говорится, это была бы “схватка льва со связанной обезьяной”. Но дело в том, что “львы” так и не смогли добраться до “обезьяны”. В этот раз первым решил действовать Тите. Он подобрался поближе к проходу, пригнулся, как кот перед прыжком, а затем пулей бросился вперёд. За ним – немного позади – рванули Ремихио и Кано. Когда Тите добежал до стоек прохода, его вдруг подбросило вверх, и он, перевернувшись в воздухе, шлёпнулся на бежавших за ним братьев и свалил их на землю. Он катался по земле, обхватив голову руками, и, как рассказывал Ремихио, ревел, как раненый бык. Потом братья его подняли и потащили к дому старой Хуаны.

Обо всех этих подробностях стало известно пару лет спустя после войны. У Кано на руке – на той, которой он схватился за проволоку ограды, – образовалась страшная язва, которая потом пошла по всей руке. Никакие средства не помогали, и парень вскоре умер. Тите оклемался, но больше не разговаривал и остался придурком на всю оставшуюся жизнь.

Наконец Мусью благополучно закончил свою стройку, и дом был готов. Послушайте, вы бы его видели! Он, действительно, походил на дома в посёлке, но был намного длиннее. А ещё, кроме самого дома не было никаких обычных пристроек, ничего. Стены, если смотреть издалека, казалось, были сделаны из хорошо обструганных досок. Крыша тоже, вроде, была деревянная, двухскатная, но скаты были с разным наклоном: правый был очень пологий –почти горизонтальный, а левый, наоборот, очень отвесный, и только на пару вар (9) не доходил до земли, так что с той стороны окон не было. Над террасой, тянувшейся вдоль всего фасада и смотревшей на проход в ограде, наклон крыши также никак не согласовывался с двумя другими. И ещё, плотник Лейба подметил странную вещь: покатое крыло крыши смотрело точно, туда, где вставало солнце, а другое – точно на запад.

Однажды дяде Фико пришлось у нас заночевать, – вечером разразилась гроза, и начался ливень. Да и вообще ночью по нашим дорогам ходить было опасно: во-первых, из-за бандитов, а во-вторых, из-за испанских патрулей, которым повсюду мерещились мятежники, и кто знает, чем такая встреча могла закончиться. Ну так вот, дядя Фико остался ночевать, а после того, как распогодилось, решил поспать на свежем воздухе и привязал гамак между столбами террасы. Он потом нам рассказывал, что рано утром услышал какое-то жужжание, как будто где-то рядом был пчелиный рой. Он открыл глаза, прислушался и понял, что шум доносится издалека, от холма Тернеро. Он спрыгнул с гамака, обогнул дом и вышел во двор. Действительно, жужжание ветер доносил оттуда. Но особенно его поразил не этот шум, а то, что крыша над террасой дома Мусью светилась зелёным светом. Да, сеньор, он сказал, что она светилась зелёным светом. Луна уже взошла и была похожа на огромный шар и, как заметил дядя, в тот момент она находилась точно над крышей террасы. Я не знаю, то ли моему бедному дяде это померещилось со страху, а, может, и на самом деле так было, но он говорил, что на какое-то мгновение ему показалось, что луна тоже позеленела, и всё, что она освещала, также окрасилось зеленоватым оттенком. Но длилось это так недолго, что когда он протёр глаза, всё уже было как всегда: дом Мусью темнел вдали, а луна, как обычно, светила серебристым светом.

Итак, летом 1895 года Мусью достроил свой дом. Я помню год, потому что в декабре была битва у Маль Тьемпо (10), что неподалёку от Сьенфуэгоса, а несколько дней спустя Рамонсито, сын Эвасио, ушёл к повстанцам. Отец не хотел, чтобы парень уходил в горы, потому что боялся, что с ним снова может случиться приступ...

— Но, чёрт побери! Я же, кажется, ещё не рассказал вам про тот случай, после которого Мусью прославился как знахарь. Дело в том, что у Рамонсито, бывало, случались припадки, и он тогда становился ни жив, ни мёртв. У парня – высокого и крепкого, как дуб – вдруг ни с того, ни с сего подгибались ноги, и он падал, катался по земле, а изо рта у него шла пена. Эвасио и его жена единственное, что могли сделать, так это побрызгать ему водой в лицо и на голову, пока он не переставал дёргаться. Затем они укладывали его в постель, судороги постепенно проходили, и он засыпал. Послушайте, во время припадков бедный парень царапал себя ногтями и так скрипел зубами, что они у него стали расшатываться. Эвасио делал всё, что мог. Но в то время не дай Бог было чем-то заболеть. Врачей-то ведь не было. Лечились народными средствами – отварами и настойками разными. Однажды он отвёл его к знахарю в Бьяхакас, и тот наплёл ему, что виной всему порча, которая его изводит. А чтобы снять её, нужен козлёнок, чёрная курица и ещё Бог знает что. Бедняга Эвасио отдал последнее, чтобы купить козлёнка, потому что отец всё сделает и что угодно из-под земли достанет, только бы не видеть, как мучается его ребёнок. Но не буду утомлять вас долгим рассказом – всё было напрасно: не прошло и месяца, как у Рамонсито снова начались приступы.

— Так вот… это случилось 15 августа. Я так точно помню число, потому что в тот день мне исполнилось двенадцать. Было уже около полудня, когда мы увидели старого Эвасио, бегущего со всех ног по дороге. Чуть не плача, он попросил дядю Фико помочь отнести Рамонсито в Бьяхакас, потому что у того ещё на рассвете вновь начался приступ, и прекратить его никак не получалось. Дядя пошёл с ним, и вскоре мы увидели, что они несут больного на самодельных носилках из гамака и двух палок по направлению к посёлку. Я не смог удержаться и, как моя матушка ни грозила мне взбучкой, побежал за ними. Послушайте, Рамонсито действительно выглядел ужасно: руки скрючены, лицо белое, как мел, рот скривился и из него течёт зеленоватая пена, а сам он дёргается и хрипит.

— Он умирает, Фико, он умирает, – повторял в отчаянье отец.

Я обогнал их на несколько корделей, но, обогнув заросли гуацумы, встал, как вкопанный, — посреди дороги, как будто поджидая нас, стоял Мусью, в которого я чуть не врезался. Он мне показался ещё выше ростом, чем обычно. Мусью стоял, расставив ноги и скрестив на груди руки, и сурово смотрел на нас. Даже Эвасио и Фико струхнули, увидев его. Я не знаю, как он, чёрт возьми, догадывался о том, что ему ещё никто не говорил. Мы стояли и молча глядели на него…

— Положите его на обочину и отойдите вон к той сейбе. И не подходите, пока я его не осмотрю.

Эвасио и Фико молча повиновались; как я уже говорил, Мусью подчинял себе людей одним только взглядом. От сейбы, которая была в двадцати варах (11), нельзя было всё разглядеть в деталях, но мы увидели, что Мусью присел на корточки и опустился на одно колено. Он расстегнул больному рубашку и кончиками пальцев правой руки начал прощупывать живот, а другой рукой придерживал ему голову и, похоже, массировал затылок. Вдруг он перевернул его на бок, лицом к нам, и парня чем-то вырвало. Эвасио, который чуть не плача, нервно теребил шляпу, не выдержал и хотел было подойти. Но в этот момент Мусью поднял голову и строго взглянул на него. Старик так и замер на месте и простоял неподвижно примерно четверть часа, пока Мусью осматривал Рамонсито. Затем он снова перевернул больного лицом вверх и жестом подозвал нас. Мусью встал, стряхнул с брюк пыль и сказал, вернее, приказал:

— Несите его в мой дом. И можете не торопиться: уже нет никакой спешки.

Только сейчас мы заметили, что находимся у подножья холма Тернеро, прямо у начала дороги наверх. Мусью пошёл впереди, а дядя и Эвасио снова понесли носилки. Вы не поверите, но больному стало лучше. Он больше не дёргался, его больше не рвало, и даже лицо его, вроде как, порозовело. Честно говоря, я думал, что Рамонсито уже вылечили.

Я, конечно,опять увязался за ними, – когда ещё представится случай побывать в доме Мусью и поглядеть, что там внутри. Наконец мы дошли до ограды, и я обратил внимание, что Мусью, прежде, чем пропустить нас через проход, как будто ненароком, дотронулся до левого столба. Мы поднялись по ступенькам на террасу. Дверь в дом была закрыта; Мусью распахнул её и сказал:

— Проходите и положите его на стол.

Я во все глаза разглядывал комнату, похожую на гостиную и столовую одновременно: в ней стоял стол — скорее длинный, чем широкий — и четыре стула. И это была вся обстановка. Стены были голые: ни картины какой-нибудь, ничего; в глубине комнаты виднелась она дверца и ещё одна на стене слева — обе были закрыты. Вверху не видно было ни балок, ни перекрытий, так как их скрывал потолок. Это сейчас так повсюду делают, а тогда было необычно. Я был разочарован, так как ожидал увидеть что-то необыкновенное. Наверняка там что-то такое было, но только за теми закрытыми дверями.

— Вы подождите на террасе, – сказал Мусью взрослым. – А мальчик пусть останется, он мне поможет.

Я с важным видом посмотрел на Эвасио и на дядю. Они, не говоря ни слова, вышли, и дверь сама бесшумно за ними закрылась.

— Сними с него башмаки, – сказал мне Мусью, а сам склонился над Рамонсито и приподнял пальцем ему веко.

Сейчас, когда я мог рассмотреть его вблизи, его лицо показалось мне каким-то неживым, как будто сделанным из воска. Мусью всё делал очень точно и чётко – никаких лишних движений.

Он вышел в комнату справа, но так быстро закрыл за собой дверь, что я не успел заметить, что там внутри. Я снял с больного ботинки и поставил их на пол. И тут я заметил кое-что интересное: пол с виду был вроде как деревянный, но, бьюсь об заклад, это было не дерево. Доски – или что там было вместо них – были слишком уж плотно подогнаны друг к другу. Цвет, блеск — всё вроде как у дерева, но всё же это было не дерево – чересчур уж всё было ровненьким и гладеньким, – хотя, действительно, очень похоже. Такая же история и со стенами.

Мусью вернулся с небольшой чёрной штуковиной, по размеру – как коробка для сигар. На ней были какие-то буковки и квадратики – синие, зелёные и красные. Читать я тогда не умел, но буквы знал, потому что Лейба меня немного учил. Так вот, клянусь, на той коробке не было ни одной знакомой буквы. А ещё из этой коробки торчали два длинных провода. Один он дал мне; у него на конце была такая круглая и плоская бляшка, похожая на большую монету. Другой провод – у него на конце была толстая трубочка, похожая на сигару, но покороче, – держал Мусью.

— Возьми этот конец и прижми его к подошве левой ноги, но не дотрагивайся до круглой части.

— Вот так, Мусью?

— Да, хорошо, – сказал он, затем приподнял Рамонсито голову и подложил ему под затылок трубочку.

Он взял коробку в руки, нажал какую-то кнопку, и квадратики замигали. Затем повернул немного какую-то ручку, и Рамонсито вздрогнул. Я подумал, что у него снова начался припадок, но Мусью сказал:

— Не бойся, всё нормально.

Какое-то время он внимательно смотрел на мигающие квадратики; они становились всё ярче. Рамонсито при этом дрожал, как продрогший цыплёнок. Когда Мусью решил, что уже хватит, он снова нажал какую-то кнопку и огоньки мало-помалу погасли.

— Ну, вот и всё, – сказал Мусью.

Он собрал все проводки, взял свой прибор, снова вошёл в ту же комнату и сразу же вернулся.

— Скажи им, чтобы вошли.

Когда Эвасио и дядя вошли, Рамонсито приоткрыл глаза. Ему помогли сесть, так как он был ещё очень слаб.

— Пусть встаёт и идёт сам. И не бойтесь, это больше не повторится. Два часа не давайте ему есть, а потом пусть ест всё, что захочет.

Эвасио не мог вымолвить ни слова, он смотрел то на сына, то на Мусью, как будто не веря своим глазам.

— Мусью… я…

— Не надо, вам не за что меня благодарить. Отведите парня домой, мать, наверное, с ума сходит. И не плачьте, радоваться надо.

Но Эвасио не мог сдержать слёз и разрыдался, как ребёнок, потому что каким бы твёрдым ни было сердце мужчины, бывают моменты, когда и оно растаивает, словно масло на солнце.

Мусью проводил нас до выхода и там, перед тем, как выпустить, снова дотронулся до того же столба. Эвасио и Фико помогали Рамонсито, так как тот был ещё слаб. Уже на выходе Эвасио остановился и протянул Мусью руку. Но тот как будто этого не заметил, или сделал вид, что не заметил.

— Спасибо, Мусью, большое спасибо, – снова стал благодарить Эвасио. – Если я когда-нибудь вам понадоблюсь, вы только скажите, я всё для вас сделаю.

Мусью улыбнулся и кивнул, а мы медленно начали спускаться в сторону дома. Надо ли говорить, как все были рады?

Той ночью к нам пришёл Лейба и долго толковал о чём-то с дядей Фико на террасе. Потом они позвали меня, и мне пришлось рассказать всё, что я видел, когда Мусью лечил Рамонсито. После этого дядя тихонько, словно это был большой секрет, сказал Лейбе:

— Послушай, что же получается? Дом Мусью – не из дерева: он только похож на деревянный, но это не дерево. А ограда? Ты бы её видел! Ты же знаешь, я в этом кое-что смыслю. Разрази меня гром, но это не ограда! Колья – не деревянные, и я заметил, проволока к ним не прибита, – она проходят сквозь них. Нет, эта ограда – не ограда! А ворота? Почему он так их и не поставил, а?

— Знаешь Фико я вот думаю: если эти доски – не доски, ограда – не ограда, дом – только похож на дом, а с другой стороны он Рамонсито с того света вытащил… Тогда кто же он – этот Мусью, а? Кто он? Живёт один на вершине холма, ни с кем не общается, ничем не занимается… Не знаю Фико, но чудно всё это. Никогда не встречал такого странного типа.

Так они толковали около часа, но ни к чему не пришли. Вернее, решили, что Мусью, видимо, знаменитый в своих краях колдун, но почему-то вынужден был бежать оттуда и теперь скрывается у нас тут, в глубинке.

Тем временем слухи о чудесном исцелении Рамонсито разлетелись по округе, как огонь по сухой соломе, и постепенно знахарь из Бьяхакаса растерял всех своих клиентов. Потому что Мусью и лечил отменно, и вдобавок ничего не брал за это, а тем, кто приносил ему курицу или вьянду (12), говорил, чтобы отдали всё это беднякам и даже говорил, кому именно, так как знал, кто больше всех нуждается.

Прошёл тот – 1895 год, и наступил 1896-ой. В феврале прибыл Вейлер (13), а в апреле пришёл приказ о переселении (14). Все жители нашего посёлка должны были переселяться в Матагуа (15). Мужчины, женщины и дети – все мы должны были по приказу испанских властей оставить свои хижины, чтобы не могли помогать мамби (16).

То был печальный год: умерло много народу, среди них и моя матушка. Как только мы перебрались в Матагуа, в городе началась эпидемия; поделать ничего было нельзя – лекарств никаких не было – и через несколько дней матушка моя скончалась. Эх, если бы там был Мусью… Но он к тому времени уже уехал… или погиб – это так и осталось тайной.

Помню, как накануне тех событий я рано утром собрался за хворостом, и тут появились шестеро солдат – мы их называли “кинтос”(17), – и их командир зачитал нам приказ. В нём среди прочего говорилось, чтобы мы быстро собирали свои манатки и отправлялись в Матагуа. И если до полудня мы отсюда не уберёмся, нас всех расстреляют. Матушка сразу собрала самое необходимое, и мы, не мешкая, отправились в путь. Вскоре мы нагнали семейство Эвасио и дальше пошли вместе. Через пару часов мы уже были в городе. К счастью, в нём жила невестка дяди Фико, который тоже только что прибыл. У неё мы все и разместились. Некоторые из прибывших решили сразу уйти в горы, но мы не могли так сделать. Представьте: моя матушка, две сестры и я только что совсем ребёнок…

Единственного, кого так и не смогли сдвинуть с места, так это Мусью.

Послушайте, говорят, в ту ночь погибло больше пятидесяти солдат. Подробности мы узнали от одного из тех “кинтос”, что приходили к нам утром. Он уцелел, потому что был, похоже, трусоват и держался сзади, когда они окружили холм Тернеро. Как рассказывал тот парень, зачитав нам приказ, они поднялись на холм, чтобы объявить его и хозяину дома на вершине. Так как они были из недавно прибывшей части, то никого в округе не знали. Поднявшись гуськом вслед за своим командиром, они подошли к входу и там остановились. Там уже стоял, скрестив руки на груди и, как будто поджидая их, Мусью – высокий, очень серьёзный, в шляпе, надвинутой на глаза. “Кинто” говорил, что несколько раз сержант как будто хотел пройти дальше, но всякий раз что-то его удерживало. А у него самого волосы вдруг дыбом встали, и ему стало как-то не по себе. В конце концов, сержант решил зачитать приказ с того места, где стоял. Когда он закончил, Мусью даже не шевельнулся. Прошло около минуты, прежде, чем он ответил. Говорил он, почти не шевеля губами, но все хорошо расслышали, что он сказал:

— Я не уйду раньше полуночи.

И больше ничего не сказал.

— Хорошенько подумайте. Это приказ, и его надо выполнять, иначе нам придётся прямо здесь расстрелять вас, – закричал сержант.

— Я уже сказал, что не уйду раньше полуночи.

Испанец не стал больше спорить и приказал своим людям построиться, зарядить карабины и прицелиться.

— В последний раз говорю вам, немедленно покиньте дом или я прикажу стрелять, – он отошёл в сторону и семь стволов нацелились на фигуру Мусью.

— Делайте, что хотите.

— Огонь! – закричал испанец.

Послушайте, залп с расстояния пяти или шести корделей (18) и вола в клочья разнесет. Но “кинто” сказал, что Мусью даже глазом не моргнул, и что он не знает, куда угодили пули, потому что на фасаде никаких следов не осталось. Сержант снова и снова командовал “Огонь!”, думая, что солдаты плохо целятся, но после десятого залпа никто уже и не пытался целиться. Тогда он сам достал своего “бискайца” (19) и палил, пока не кончились патроны. Но всё без толку.

Затем сержант со своими людьми направился в комендатуру и доложил начальству о том, что произошло. Капитан не поверил ни единому его слову и только наорал на него. Но поговорив с солдатами, которые все как один говорили одно и то же, он помрачнел и задумался. Затем сказал адъютанту:

— Подождём, пока вернутся патрули, которые занимаются переселением. В девять вечера прикажите всем построиться и выдайте двойной запас патронов. Мы возьмём холм в кольцо и, если этот человек – кем бы он ни был – не спустится ровно в двенадцать, будем атаковать, а там посмотрим, сможет ли один противостоять двум сотням.

Наш “кинто”, который уже смекнул, что там наверху творится что-то неладное, сказался больным– мол, у него понос приключился, – и его оставили в тылу караулить лошадей. Холм был взят в кольцо. Капитан с пятьюдесятью хорошо вооружённых солдат поднялся до самого входа на участок Мусью. “Кинто” сказал, что оттуда, где он был, он расслышал, как примерно в двенадцать капитан крикнул Мусью, чтобы тот выходил, но в доме, погружённом во мрак, было тихо; казалось, там не было ни души. В Матагуа уже все знали о событиях на холме. Гарнизон подняли по тревоге, и он был в полной боевой готовности. И местные жители, и крестьяне-переселенцы с тревогой ждали, чем всё это кончится. Никто не ложился спать, и все смотрели в сторону холма, который был примерно в полу-лиге (20) от города.

Дядя Фико посмотрел на часы и сказал:

— Двенадцать.

Не успел он это сказать, как белая вспышка обволокла верхушку холма; на мгновение показалось, что там наверху вспыхнуло солнце. Земля вокруг задрожала, и сильнейший порыв ветра пронёсся, сметая всё на своём пути. Я увидел, как какая-то точка, светящаяся в ночи как светлячок, стремительно устремилась в небо и, становясь всё меньше и меньше, растворилась среди звёзд.

От капитана и его солдат и мокрого места не осталось. Некоторые из тех, что находились у подножья холма, тоже погибли, разорванные взрывом, и все, кто видел вспышку вблизи, ослепли. Наш “кинто” легко отделался, потому что, как только увидел вспышку, упал ничком за колодезным срубом и со страху чуть не вырыл руками новый колодец.

Всю оставшуюся ночь и утро в городке была суматоха: туда свозили раненных и погибших. Говорят, некоторые умерли просто от страха. Вершина холма ещё три дня светилась странным светом, и над ней клубился дым – как над вулканом. Несколько месяцев никто не решался подниматься на холм, да и вообще все старались обходить его стороной.

Диего замолчал и серьёзно посмотрел на меня. Затем сказал:

— Не знаю, что вы обо всём этом думаете; может, сомневаетесь: мол, не присочинил ли старик чего. Так я вам скажу: стар я уже в свои восемьдесят шесть лет, чтобы врать. И тем более вам – человеку учёному, университет окончившему, да ещё пятнадцать лет, как женатому на моей внучке.

Я протестующе замотал головой.

— Вот вы сами поднимались туда и всё утро там всё осматривали, продолжал старик. – Конечно, сейчас там и следа не осталось от того, что было раньше: только голые камни; там теперь даже бурьян не растёт. Скажите, кроме камней, что вы насобирали и принесли в мешке, нашли вы там ещё что-нибудь?

— Нашёл, – задумчиво ответил я, глядя в усталые глаза старого Диего Моралеса. – Высокий уровень радиации.

Примечания переводчика

1) война за независимость – речь идёт о национально-освободительной войне 1895–1898 гг. на Кубе против испанского колониального господства.

2) сентен (исп. centen; от centena – сто, сотня) – так на Кубе называли испанский золотой дублон, потому что он равнялся ста реалам.

3) гуацума (исп. guásima) – ветвистое дерево, достигающее 20 метров в высоту. Очень распространено в Латинской Америке. Растёт, в основном, на склонах холмов.

4) четыреста корделей – примерно 660 м; кордель (исп. cordel) – мера длины равная примерно 165 см.

5) пяди на три – примерно 63 см; пядь (исп. cuarta) равняется примерно 21 см.

6) выше шести футов – выше 168 см; фут (исп. pie) равняется примерно 28 см.

7) в двух пядях – в 42 см.

8) сейба – одно из самых больших и быстрорастущих деревьев тропической Америки, оно может достигать шестидесяти метров в высоту и более двух метров в диаметре. Произрастает в теплом влажном климате от Мексики до Бразилии.

9) вара (исп. vara) – кубинская вара; мера длины равная 848 мм; 2 вары = 1696 мм.

10) битва у Маль Тьемпо – сражение между испанскими войсками и кубинскими повстанцами. Оно состоялось 15 декабря 1895 года у местечка Маль Тьемпо на территории нынешней провинции Сьенфуэгос. Победу одержали повстанцы, что сыграло важную роль в дальнейшем ходе войны.

11) в двадцати варах – примерно в 17 метрах.

12) вьянда (исп. vianda) – кубинское блюдо из отварных или жареных овощей и фруктов.

13) Вейлер (исп. Weyler) – Валериано Вейлер-и-Николау, маркиз Тенерифе (исп. Valeriano Weyler y Nicolau) – испанский генерал и политический деятель. Отличился при усмирении нескольких восстаний на Вест-Индских островах. В 1895 году был назначен командующим войсками в Кубе, но, несмотря на всю свою жестокость, не смог подавить восстание, и в 1897 году был отозван.

14) приказ о переселении (исп. la orden de reconcentración) – Вейлер издал приказ, согласно которому все сельское население насильственно переселялось в города, чтобы лишить Освободительную армию продовольственной базы.

15) Матагуа (исп. Mataguá) – город на территории нынешней провинции Вилья-Клара (Villa Clara) на северо-западе центральной части Кубе.

16) мамби (исп. mambí) – повстанец, выступавший в XIX веке за независимость против господства Испании на Кубе.

17) кинтос(исп. quintos) – солдаты, мобилизованные по призыву. Когда-то в Испании забирали в армию каждого пятого (>quinto — пятый).

18) пяти или шести корделей – примерно 8 - 10 метров.

19) бискаец (исп. vizcaíno) – модель револьвера, бывшая на вооружении в те годы в армии Испании.

20) примерно в полу-лиге (исп. "media legua) – примерно 2,75 км; лига (legua) – мера длины, равная 5,5 км.